снизу, уперевшись в землю, а сам он, как заправский акробат, сделал вертикальную стойку. Из под досок раздавалось жалобное поскуливание. Прокус почесал ороговевший затылок, прикидывая как теперь вытаскивать этого дурня, но, решив, что так даже удобней, подобрал с земли жердину и подошел к мажордому со стороны спины.
— Ну что, уважаемый, продолжим нашу беседу? Ты наверно жаждешь услышать причину такой горячей встречи? — палка со свистом рассекла воздух и опустилась на задницу Вербициуса.
— И-и-и-и! Не-е-е-т! Я не хочу-у-у-услышать! Я домой хочу-у-у! А-а-а! Отпустите меня-я-я!
— А причина в том, что барон Руперт фон Мюнстер — государственный преступник и все его знакомые тоже преступники. — Палка повторила свой путь.
— А-а-а! Не-е-е-ет! Я не его-о знакомы-ый, я мажордо-ом! Я все-е-е скажу! Не на-а-а-до! Я все все-е-е… Ай! А-а-а!
— Конечно скажешь, уважаемый. Но потерпи немного, мы отвезем тебя в секретную канцелярию и там тебя спросят. Там очень внимательные слушатели. Там ты и поговоришь в пыточной камере. А сейчас несколько слов ты услышишь от нас. Вот так! Вот такие слова! Вот! Все что мы хотели бы сказать барону, мы скажем тебе! Эй, ребята, ну-ка все сюда! У меня здесь для вас подарочек — дружок нашего беглеца! Идите потолкуйте-ка с ним!
28
14 июня, 1 час пополудни
Карл Лотецки переживал удивительное время. Когда-нибудь, возможно, он поймет, что это и было счастьем, но сейчас он страдал, ликовал, пылал, холодел и все одновременно! За те четыре дня и три ночи, что он провел в неспешном пути подле прелестной Манон, он великое множество раз то оказывался на самой вершине надежды, то падал в пропасть отчаяния.
Каждый вечер, когда путники располагались на ночлег в очередном трактире, Карл приносил Манон обязательный букет полевых цветов, чем вызывал на ее щеках нежный, как итальянская заря, румянец и неизменные тихие слова: «Зачем же, доктор?» А однажды — о, он помнит этот день — она взяла букет наутро с собой в карету и до самого обеда методично ощипывала подвядшие ромашки. Она его не забыла! Как Лотецки завидовал этому несчастному букету! Как бы ему самому хотелось, чтобы с него обрывали лепестки эти нежные, прозрачные пальцы! При этом Карла в его мечтах совершенно не заботило отсутствие у него, Карла, то есть, каких-либо лепестков. Мелочи, право.
Карл мысленно непрерывно взвешивал на ревнивых весах своей любви все знаки внимания, которые он получал от Манон, все мимолетные взгляды. Самые долгие взгляды, которые ему удавалось поймать, он хранил в сладчайших тайниках своей памяти, вспоминая их по вечерам, перед тем, как забыться сном в очередной придорожной гостинице. Как скупец, любующийся в подвалах своими монетами, он смаковал каждый жест, каждое слово, слетевшее с прекрасных губ.
Однажды — да, это было в тот день, когда Она взяла с собой в карету букет, Карл, как бы невзначай, а сам при этом весь сгорая от страха и надежды, завел разговор о кузинах и кузенах Манон. Манон рассказывала что-то о детских играх, катании на лошадках. Карл ждал, он ловил каждое слово в ожидании появления соперника. Но Манон тихо звенела своим нежнейшим голоском, а в ощипывании ромашек никакой дополнительной нервозности замечено не было. Жених Фемистоклюс в рассказах прекрасной Манон так и не появился. Карл терялся в сомнениях и догадках — ему и хотелось надеяться, что кучер переврал все на свете, и в то же время сладки были нынешние страдания. Продлись дорога не неделю, как то было запланировано, а пару недель, и, наверное, стало бы на свете одним доктором меньше, зато мир получил бы нового поэта.
Четвертый день пути после бегства Карла от барона был столь же ясен, нежен, журчащ ручьями и жужжащ шмелями, сколь и предыдущие. Солнечная, как всегда слегка пьяная, Италия окружала путников со всех сторон, и душа просто отказывалась верить, что всего в нескольких днях пути отсюда — чопорная Вена. Даже дядюшка дюк, казалось, немного поубавил прыти в своих шаперонских обязанностях и с весьма красноречивым удовольствием поглядывал на встречавшихся пейзанок.
К полудню, однако, стало жарко, в карете жужжали невесть как набившиеся мухи, дорога была пыльной и какой-то совершенно нескончаемой. От горизонта до горизонта тянулись виноградники, кое-где прерывавшиеся незначительными рощицами олив. Единственным спасением от дорожной скуки было забыться сном. Задремали в духоте кареты Манон и дюк, на козлах Карл полуспал, полугрезил о предмете своих воздыханий… Даже кучер клевал носом, периодически всхрапывая. Да что кучер — лошади, казалось, спали на ходу. Карлу привиделась его кроткая маменька, поджидающая его на пороге скромного хельветского домика, где Карл провел первые годы своей жизни… И даже покойный папенька, бывший лекарь при хельветских водных лечебницах был тут как тут. Такой, каким он запомнился Карлу той странной далекой ночью. Карлу было тогда всего-то лет пять.
Папенька вернулся после визита к больному поздней дождливой ночью в страшной экзальтации и долго копал что-то в саду. Маменька, по своему обыкновению, кротко сетовала в его сторону сковородкой. Папенька же, простудившись под дождем, скоро тихо скончался. Карлу вдруг подумалось во сне — если, конечно, во сне можно думать — что ведь так и не понял тогда никто, за каким бесом карлов папенька, лекарь водных лечебниц Густав Лотецки, копался в тот день в саду под дождем. Маменьку сей вопрос занимал мало, она была поглощена трауром и свершившимся вскоре переездом в свою родную Вену. Карл никогда больше не был в том маленьком домике при водных лечебницах, но тайна, иногда вдруг возвращаясь в снах, продолжала тревожить.
Мечты Карла неслись дальше, и вот он уже видел, как прелестная Манон знакомится с его кроткой маменькой, которая держит в руках непременную свою сковородку. Сковородка вдруг падает из ослабевших от счастья рук маменьки на каменный пол кухни домика Лотецки. Жуткий грохот! Грохот сковородки сбросил непроснувшегося Карла с козел кареты прямо на землю.
29
14 июня, от 1 до 4 часов пополудни
Стряхнув остатки сна, Карл увидел, что карета, скособочившись, остановилась, а одно колесо укатилось куда-то в придорожный бурьян. Причина была проста — колесо как-то особенно удачно наехало на камень, будто специально оставленный посреди дороги. Кучер, бормоча себе что-то под нос, с боязливой тоской поглядывал на недвижимую карету.
Дверца экипажа распахнулась, на землю тяжеловато, но не без достоинства спрыгнул дядюшка дюк. Легко, как перышко, за ним последовала Манон, на секунду ослепив Карла кружевами нижних юбок. Путешественники, еще не стряхнувшие с себя лень дорожного сна
